Корреспондент «Сельской газеты» поговорила с настоятелем борисовского храма Святой Живоначальной Троицы протоиереем Георгием ТЮХЛОВЫМ. Он же — духовник исправительной колонии строгого режима № 14 в Новосадах.

— За все годы моего служения более искренней исповеди не слышал. Так, как исповедуются они, не исповедуется никто на свободе. Точно так же и молятся. Бывает, что плачут, от характера зависит. Однажды, исповедуя заключенного, просил, чтобы он говорил потише. Там были такие откровения, за которые было бы очень стыдно. А он стоял на коленях, плакал и чуть ли не кричал. Это хорошие слезы. И нет таких грехов, которые бы Господь не смог простить человеку. Все зависит от того, насколько искренне его покаяние, — рассказал Отец Георгий.

Священник также отметил, что знает несколько человек, которым вера и тюрьма помогла:

— Кто-то обрел семью, начал абсолютно новую жизнь. Сегодня они приезжают в колонию, поддерживают ребят, рассказывают, с чего нужно начинать. Являются позитивным примером, чему я очень рад.

Что должен делать священник, если услышал на исповеди скрытый от следствия факт? Проводят ли в тюрьмах венчания? Отличаются ли пожизненно заключенные от остальных? 

Протоиерей Георгий Тюхлов знает примеры, когда вера и тюрьма помогли

ГДЕ-ТО слышала выражение: «Если во тьме зажечь хотя бы маленькую свечку, то тьма исчезнет». А можно ли преобразить души преступников, подвести их к осознанию того, как и для чего они живут, к раскаянию? Вопрос сложный. Об этом и многом другом корреспондент «СГ» разговаривала с настоятелем борисовского храма Святой Живоначальной Троицы протоиереем Георгием ТЮХЛОВЫМ. Он же — духовник исправительной колонии строгого режима № 14 в Новосадах.

— Отец Георгий, как давно вы служите духовником у паствы с непростыми судьбами и биографиями?

— Еще в 1998 году по благословению Митрополита Минского и Слуцкого Филарета меня назначили на должность тюремного священника в СИЗО города Жодино. Позже учреждение перевели в статус тюрьмы под номером 8, оборудовали корпуса для пожизненно заключенных. На тот момент их было около 100 человек. Я видел подобные камеры, например, в российских тюрьмах и хочу сказать, условия содержания в Жодинской тюрьме были на порядок выше. Наверное, это хоть как-то скрашивает незавидную участь ее насельников.

— Не раз слышала, что Жодинская тюрьма считается у нас самой суровой. Ее за глаза называют «чорны бусел».

— Возможно, я об этом не слышал. Хотя строжайшая дисциплина там очень нужна, ведь это не пионерский лагерь. Заключенные в своем роде тоже психологи, некоторые из них, почувствовав послабление, тут же ищут возможность использовать ситуацию в своих корыстных интересах. Подобное было в моей практике, люди от безнаказанности начинают наглеть, а от этого страдает система. Поэтому я сторонник жесткой дисциплины в подобных заведениях, она оправданна.

— Сложно ли совмещать службу в обычных храмах со службой в тюремных молельных комнатах или камерах?

— Такая практика очень полезна для каждого священника. Это ситуация, когда приходится общаться с людьми со сломанными судьбами, оказавшимися по своей же вине вот в таких условиях. За все годы были единичные случаи, когда преступник приходил и говорил: «Батюшка, ни в чем не виноват, попал случайно». Но после нашего общения, разбирая досконально его поведение, поступки, жизненные ценности, вместе приходили к выводу, что случайностей не бывает. Думаю, это влияло и помогало в переосмыслении своих действий не только им, но и мне в том числе.

— Значит, вы должны привести человека к мысли, что он не просто так попал в тюрьму?

— В какой-то степени — да. Когда открываешь им глаза на происходящее, они легче переносят заключение. Понимаете, если считаешь, что тебя ни за что посадили, как с этим жить? Нужно знать, за какие грехи искупаешь вину. Я не имею права ни судить, ни оправдывать человека. Моя задача — поддержать его в трудной жизненной ситуации, иногда пожалеть, иногда подбодрить. Исхожу из такой позиции: не навреди им и себе. Из тех заключенных, с кем работал, мне никто не причинил зла. Много, конечно, таких, кто после освобождения не выдерживает искушений, которые предлагает им «мир». Могу ли осуждать за слабость или несостоятельность человека? Может быть, в этом есть и моя вина, мои недоработки.

— А как получается, совершивший убийство, идет к священнику, просит прощения у Бога, раскаивается вроде бы искренне, а потом снова берется за старое? 

— А что здесь удивительного? Подобное можно сказать и про нас, живущих на свободе. Мы не считаемся преступниками с точки зрения Уголовного кодекса, но у каждого из нас хватает грехов. Например, прихожу в храм, каюсь в чем-то. При этом точно знаю, что завтра не выдержу и снова согрешу. Да, это не уголовно наказуемое действие, а проявление слабости моей души, мое несовершенство. Тогда что получается? Раз я такой несовершенный, может, мне и в церковь не ходить? Или меня она должна отвергнуть за то, что раз за разом в течение многих лет впадаю в один и тот же грех? Нет, конечно. Если преступления носят маниакальный характер, то человек должен лечиться. А если ситуация поправимая, то не только тюрьма, но и общество должно повернуться лицом к нему, чтобы он смог вернуться назад в это же общество нормальным человеком.

— Допустим, рано или поздно он вернется, конечно. Но как его примет это самое общество? Один из сложных вопросов, который был и будет, — реабилитация и социализация заключенного. Часто бывает, когда человек, отсидевший долгие годы за решеткой на всем готовом, просто не может себя найти на свободе, идет на повторное преступление только для того, чтобы вернуться обратно на нары.

— Это действительно непросто — не только суметь простить, но и дать человеку шанс на исправление. Однако игнорирование и подталкивает «заблудшего» к новому преступлению. Поймают и снова вернут в тюрьму? А разве он боится ее? Он там был. Его там три раза обязательно накормят.

Я знал осужденных, у кого была возможность получить условно досрочное освобождение. Однако они принимали решение досиживать срок на «химии». И шли на это только потому, что хотели понять, смогут ли сами себя обеспечить, проверить, как справятся с трудностями. Некоторые идут в монастырь, где можно просто жить и работать, не надеясь при этом на какие-то большие деньги. Ведь вместо них получают свободу от греховных страстей благодаря собственным молитвам и трудам, а также тем людям, кому они небезразличны.

— Это в своем роде реабилитационные центры? А много таких в Беларуси?

— Я знаю только один монастырь, причем женский, который серьезно над этим работает, — Свято-Елисаветинский в Минске. В Минском районе есть деревня Лысая Гора, где сестры монастыря ведут подсобное хозяйство. Работают там люди, попавшие в тяжелую жизненную ситуацию, в том числе и освободившиеся из мест заключения. Удивляюсь, как хрупкие матушки руководят сотней «сидельцев». Хочу сказать, что я таких монастырей не видел. Там могут прощать сколько угодно раз одного и того же человека, принимая его обратно. Я думаю, это оттого, что в каждом они пытаются рассмотреть, пусть и потускневший, образ самого Творца. В этом вся суть православия!

— Вы до сих пор несете послушание в Жодинской тюрьме?

— Нет, с 2010 года там другой священнослужитель, а я руковожу духовно-нравственным кружком ИК № 14 в Новосадах. Служим литургии, исповедуем, причащаем. Точного количества осужденных, которые там отбывают срок, не назову, но не одна тысяча. И далеко не все, конечно, приходят к священнику. Так же, как и в обществе. Несмотря на то, что крещеного населения в Беларуси более 80 процентов, только около 4 процентов регулярно посещают храм. А что же хотеть от осужденных?

— Я слышала, что заключенные, которые находятся под судом и чья судьба еще не решена окончательно, чаще обращаются к Богу и ждут встречи со священником, чем те, которые уже находятся в колониях. Это правда?

— Правда. Могу сравнивать СИЗО и колонию. Когда служил в тюрьме, мог прийти в 2 часа дня и уйти в 8 вечера, а на беседу приходило всего 6 человек. Им было о чем рассказать, находясь под следствием, они мучились, надеясь на смягчение приговора. А когда он вынесен, осужденного отправили в тюрьму или колонию, молитва уже не так важна. По крайней мере, для многих. Бывает такое, человек написал заявление на имя следователя с просьбой о встрече с духовником, но разрешения нет. Значит, мы не можем общаться один на один. Иду в общую камеру и в присутствии ответственного офицера и психолога общаюсь со всеми заключенными. Если есть у человека общий вопрос, который можно задать при всех, он его задаст, но встретиться наедине могу только после утверждения приговора. Получается не всегда — от вступления приговора в законную силу до отбытия по этапу времени проходит немного.

— А с чем к вам идут?

— Можем говорить на разные темы. В практике было и такое, что человек не хотел разговаривать о чем-то духовном. Мы обсуждали охоту: собеседник до тюрьмы был егерем. Иногда спрашивают, как ответить, если провоцируют на грубость, нужно ли смириться как христианину или «глаз за глаз…». Один на один могут спросить о личном — жене, девушке, детях. Чаще всего это происходит на исповеди. Но существует разница между беседой со священником в тюрьме № 8, например, и в колонии в Новосадах. В тюрьме в основном работал прямо в камерах. Часто общался через окошко. Когда очень нужно переговорить наедине, обращался к начальству. Если получал разрешение, человека выводили в спецкомнату на этом же этаже, где мы беседовали. Я езжу в колонию 2—3 раза в месяц. Чувствую, меня ждут порой, как дети родителей.

 

— На исповеди, вероятно, приходится слышать страшные и тяжелые откровения. Насколько они искренни? Плачут ли осужденные?

— Я говорил неоднократно и с каждым днем все больше убеждаюсь: за все годы моего служения более искренней исповеди не слышал. Так, как исповедуются они, не исповедуется никто на свободе. Точно так же и молятся. Бывает, что плачут, от характера зависит. Однажды, исповедуя заключенного, просил, чтобы он говорил потише. Там были такие откровения, за которые было бы очень стыдно. А он стоял на коленях, плакал и чуть ли не кричал. Это хорошие слезы. И нет таких грехов, которые бы Господь не смог простить человеку. Все зависит от того, насколько искренне его покаяние.

— Допустим, священник услышал на исповеди какой-то факт, скрытый от следствия. Как быть?

— Батюшка имеет право предложить заключенному сделать выбор и самому сознаться. Прийти, как говорится, с повинной. Лично с таким не сталкивался, но в практике тюремного духовного пастырства подобные случаи были. Как-то заключенный выложил ранее неизвестные факты преступления, ожидая увеличения срока. Но получил смягчение приговора. Почему, сказать не могу. Рискну объяснить это чудом преображения человека.

— А венчания с заключенными проводили?

— Да, хотя это не рекомендуется. Конечно, венчались не пожизненно заключенные. Этим поступком женщина поддерживала своего мужчину. Но такие случаи единичны. Чаще проводим Таинство Крещения. Но опять-таки стараемся исключать возможность креститься только потому, что это кому-то выгодно. Если есть желание, должен соблюсти все требования: выучить пять молитв, начиная с «Отче наш», осознанно их объяснить. Это же не младенец, взрослый человек осмысленно принимает Христа. Были случаи, когда после предварительной беседы осужденные больше не приходили в церковь, попросту пропадали. Значит, не готовы к такому ответственному шагу.

— Вы упоминали о том, что в тюрьмах работают психологи. Мне кажется, у вас одинаковое предназначение в чем-то. И работать нужно сообща. Или я не права?

— Разница между нами в том, что специалисты имеют отличное психологическое образование. Это дает возможность через тесты делать определенные выводы, которые призваны разобраться в состоянии человека и помочь ему. Нам же, по крайней мере раньше, на таком высоком уровне в семинарии психологию не преподавали. Однако у психолога нет опыта духовной жизни, чему священник практикуется на протяжении всего своего служения. Да, мы примерно делаем одну и ту же работу. Знаю случаи, когда психолога ждали не меньше, чем духовника. Не раз предотвращались попытки суицида. А подобное в этих местах случается.

 

— Пожизненно заключенные в поведении отличаются от остальных? Это люди, потерявшие всякую надежду? 

— Не все, конечно, но на первом этапе многие утверждали: «Лучше смертный приговор». А проходит год-полтора, появляется какой-то свет в глазах. Они понимают, что это тоже жизнь. Что все эти «ласточки» (на прогулку или беседу с представителем администрации идут согнувшись, руки в наручниках сзади, высоко подняты и пальцы растопырены. – Прим. авт.), усиленные ограждения и камеры — такая формальность и мелочь. Они научились жить с этим.

— Приходилось ли исповедовать приговоренных к смерти?

— Слава Богу, нет. Не знаю, о чем бы мы говорили. Морально это, наверное, очень тяжело.

— Как-то мне прислали письмо на адрес редакции из «мест не столь отдаленных». В нем была красивая открытка ручной работы с изображением Бога, стихи. Знаю, что у многих осужденных есть возможность знакомиться по интернету. Иногда женщины верят в искренность отправителей, переписываются с ними, ждут. Как вы к этому относитесь?

— Доверять безоговорочно таким не стоит однозначно. Из подручного материала в колониях создают такие вещи, что можно позавидовать. Писать могут всей камерой, слов не жалеют. При всем том, что мы должны их принимать как членов общества, нужно быть предельно осторожными. Очень много предприимчивых мошенников, перенимающих опыт друг у друга, а их послания — настоящие произведения искусства.

— Отец Георгий, а есть ли примеры, кому вера и тюрьма помогали?

— Да, но не моими заслугами. Знаю инока Диссидерия, который сейчас молится на Афоне. Он бывший наркоман, долгие годы сидел в колонии в Новосадах. Освободился при мне, досмотрел до смерти свою бабушку и уехал. Конечно, имя у него изначально было другое. И случилось это не так давно. Считаю произошедшее настоящим чудом. Кроме того, знаю несколько человек, которые действительно изменились. Кто-то обрел семью, начал абсолютно новую жизнь. Сегодня они приезжают в колонию, поддерживают ребят, рассказывают, с чего нужно начинать. Являются позитивным примером, чему я очень рад.

Источник информации: Наталья ЧАСОВИТИНА 

Дата публикации: 25 января 2018